Спектакль с таким названием Михаил Левитин посвятил Николаю Эрдману, чей юбилей вовсе не приходится на эти дни. Просто Левитин остается верен своей потребности общаться с советскими авторами первой половины ХХ века и знакомить с ними современного зрителя. Правда, в сугубо личной, субъективной режиссерской интерпретации. Но - это его право, к тому же эстетически мотивированное самим существованием руководимого им Театра «Эрмитаж». Начав с обэриутов, Левитин десятилетиями «рисовал» профиль своего театра. Хармс, Введенский, Олеша, Булгаков, Ильф и Петров — нынешнее вступление в эти ряды Николая Эрдмана абсолютно закономерно. «Эрмитаж» стал местом, где живут тексты и образы советских сатириков, поэтов и парадоксалистов, вечных страдальцев тоталитарной системы, ее талантливых одновременно и «продуктов», и заложников. Вот и спектакль по Эрдману стал как бы историей его, Эрдмана, творчества и судьбы, но преподанной в форме ревю или концерта. Что абсолютно точно: если пьеса «Мандат» получила у Мейерхольда шанс стать полноценным спектаклем, то «Самоубийце» катастрофически не везло и при Сталине, и при Хрущеве, и по сей день не везет. Раньше запрещали, теперь ставят, но решительно ничего не получается. Замечательно написанная пьеса, в которой, если разобраться, есть тема, весьма актуальная для нынешнего состояния умов, отчего-то никак не звучит на современных сценах. И хорошо, что Левитин поставил не ее, но лишь два ключевых монолога Подсекальникова (Е. Кулаков) и финальную сцену с воскрешением героя. А остальное — басни Эрдмана, его интермедии, написанные просто так и к классическим пьесам мирового репертуара. Николай Робертович был в основном автором всяких пустяков: скетчей, интермедий, комических сценариев. Занимался литературной поденщиной, зарабатывал на хлеб, заработал своим острым взглядом и несдержанным языком ссылку, а также долгое исчезновение собственной фамилии из титров и с афиш. В общем, было все, как у людей, которых черт догадал родиться в Совдепии с душой и талантом.

Сам жанр левитинского спектакля — нечто вроде ревю — без зазоров накладывается на эрдмановский профиль. Автор многочисленных шуток-прибауток предстает одновременно во всем блеске своего легкого таланта и во всей горечи шутовства. Как это регулярно случалось с классическими шутами мирового театра, писатель мгновенно ловил и зловещий абсурд окружающей действительности, и горькую безнадегу бытия — в общем, видел все насквозь. За что и погорел. Одна басня «Эзоп и ГПУ» чего стоит. Как поступило это ГПУ в рифму к Эзопу, понятно. И вывод прост: не надо басен. Или вот история про «Златые дни», что безвозвратно удалились из царящего вокруг бедлама. В общем, автор досочинялся, как не трудно догадаться.

На основной сцене художник Гарри Гуммель соорудил еще одну сцену с красным кумачовым занавесом, похожую равно и на имперский театр, и на клубные подмостки где-нибудь на Колыме. Здесь играют водевильные истории (К. Тенета), квартетом (А. Ковальский, В. Непомник, С. Сухарев, Е. Фроленков) культурно исполняют убийственные басни, тщетно пытаются разыграть пролеткультовскую переделку пьесы «Отелло», которую сочинил некий бывший красный командир (Г. Храпунков). К слову, он же и в тех же штанах с лампасами потом окажется Всеволодом Вишневским, не устававшим клеймить своих собратьев по перу. А у подножья сцены сидит за пианино знаменитый музыкант Андрей Семенов, одновременно и суфлер, и лабух, и лицо от автора. И вообще — все тут откровенно театрально, но одновременно по-домашнему, клоуны бегают среди зрителей, собачка ходит, накладки сыплются, ошибки, чепуха. А монологи Подсекальникова в таком «гарнире» как раз и обретают тот самый пронзительный смысл, который почему-то теряется, когда идет вся пьеса целиком. И вопль маленькой, ни чем не примечательной жизни в защиту себя самое рифмуется с блестящим сарказмом автора басен и интермедий. И ему тоже не додано было ни нормальной жизни, ни полноценной реализации собственного таланта.

Михаил Левитин здесь равен себе и придуманному им самим театру. Все приемы знакомы. Но давно уже они не были так органичны избранному материалу. Впади он хоть чуть-чуть в пафос по поводу сталинских репрессий и т.п., как свойственно многим режиссерам его поколения, и вышел бы очередной историко-эстетический плюсквамперфект. Но режиссер только играет, притом с упоением, с любовью к той игре, которую любил сам Эрдман, а вслед за ним несколько поколений нашей читающей книги и рефлексирующей интеллигенции. Все эти игры с классическими смыслами, литературные парафразы можно считать порождением долгой эпохи запретов. Так, лукавя, шутя, передергивая, намекая и имитируя, думающая часть нашего народонаселения выражала сопротивление серому железобетону действительности. А с другой стороны, разве шекспировские шуты занимались не чем-то подобным? К 90-м годам прошлого столетия традиция этих интеллектуальных игр оборвалась, сам воздух подобного творчества и образа мыслей стал стремительно истекать. Но Левитин остается в этом воздухе, а если надо, синтезирует его сам для себя. И одновременно упорно возвращает зрителей к личностям, оставившим по себе не только свидетельства таланта, но и - пусть хрупкие, летучие — документы нашей истории. По крайней мере, истории духа.